Э. А. СОКОЛЬСКИЙ
В ПОИСКАХ «РОСТОВСКОЙ ПОЭЗИИ»
Попова А. Колыбелью была степь донская : ростовская поэзия – история и современность. Ростов н/Д : Ростовкнига, 2015. 189 с. : ил.
«Материалы, опубликованные в книге, не претендуют на полноту, – предупреждает нас автор во вступительном слове. – Это ни в коем случае не литературоведческий труд. Это скорее ассоциации, воспоминания детства, юности, переживания зрелого возраста. Это попытка пробудить у читателя интерес к поэзии».
Спору нет, книга написана увлечённо, с душой, и как-то рука не поднимается её критиковать. Но тема заявлена смело, серьёзно, конкретно. Поэтому приходится говорить о книге начистоту.
Начнём с названия. Что значит – «ростовская поэзия»? Бывает ли поэзия ростовской? Краснодарской? Воронежской? Тамбовской? Впрочем, на с. 55 мы встречаем такое признание: «Я люблю ростовскую поэзию. По-моему, это отдельное поэтическое направление. Большое влияние нам неё оказало то, что в Ростове слились истоки разных культур, традиции народной поэзии Кавказа и России».
Здесь что ни слово, то шедевр. «Слились истоки» – где автор видел, чтобы истоки сливались; мне как географу по образованию это чрезвычайно интересно. А где автору, сказавшему о «традициях народной поэзии», удалось увидеть «слияние» народных мотивов в цитируемых ею строках? И вообще, если пишется «не литературоведческий труд», то не слишком ли это: бездоказательно говорить об «отдельном поэтическом направлении»?
Кое-что проясняют дальнейшие строки – всё оттуда же, из обращения к читателю: автор даёт нам краткий экскурс в историю донской земли, в историю строительства крепости св. Димитрия Ростовского, пишет, что «в середине 19 века Ростов набирает силы, чтобы его мощь и живой характер отразились в формах архитектуры, культуре, литературе и искусстве» (с. 8), и даже приводит цитату из Льва Аннинского; но даже именитый критик и литературовед не решился сказать о том, что на Дону «сложилась» неповторимая поэзия, он сказал лишь о «неповторимой вариации русской культуры» (с. 8). Но за чем дело стало? – на протяжении всей книги Антонина Попова досказывает то, о чём Аннинский осторожно «умолчал».
Идём дальше. В главе «Первые шаги» мы встречаем имя Николая Щербины, который, оказывается, представляет «ростовскую поэзию» только потому, что родился близ Таганрога. Но почему тогда отсутствует имя знаменитого в своё время Нестора Кукольника? С Таганрогом ведь у него связь куда более крепкая, нежели у Щербины. И самое удивительное: какое имеют отношение к «первым шагам» в «ростовской поэзии» Пушкин и Лермонтов? (с. 21–25) Неужто только благодаря недолгому пребыванию на донской земле и упоминанию в нескольких своих строчках слова «Дон»?
Следующая глава называется «Становление». Кто же способствовал становлению «ростовской поэзии»? Оказывается, совершенно забытая ныне Анна Павловна Барыкова, строки из которой, абсолютно не отличающиеся от потока третьеразрядных сочинений поэтов XIX века, приводит автор книги. Следом за Барыковой идут другие авторы, имена которых являются, скорее, беглой строкой в литературной истории Ростова, но никак не хотя бы мало-мальским явлением. И даже Сусанна Мар (с. 37–39) ничего в этой главе не решает: эта талантливая представительница серебряного века русской поэзии покинула родную Нахичевань в возрасте двадцати одного года, переехав в Москву. После Сусанны Мар автор нам рассказывает о посещениях Ростова Хлебниковым, Есениным и Мандельштамом, – чему удивляться уже не приходится: логика автора книги нам уже известна.
В который раз пересказывается легенда о сочинении в Ростове «Марша Будённого» (С. 46–47). Этой истории уже много лет. 28 ноября 1959 года известный композитор Дмитрий Покрасс давал ростовской газете «Молот» интервью, на основании которого журналист Соломон Гурвич писал: «Первым музыкальным произведением, созданным в советском Ростове, была знаменитая песня “Мы красная кавалерия”. Она родилась в день освобождения города от белогвардейцев – 8 января 1920 года. На следующий день авторы песни – композитор Дмитрий Покрасс и поэт Д’Актиль – принесли текст и ноты в Реввоенсовет Первой Конной армии. Он находился тогда в гостинице “Палас”. Секретарь Реввоенсовета Орловский пригласил авторов в одну из комнат, где стояло пианино. Сюда же пришли многие бойцы и командиры. Они-то и были первыми, кто прослушал песню, ставшую известной впоследствии под названием “Марш Будённого”. Через два-три дня текст был отпечатан в армейской походной типографии, а ноты переписывались красноармейцами и передавались из одной воинской части в другую» [1].
А вот и новые штрихи к этому же сюжету: «В январе 1920 года в Ростове сотрудники местного театра миниатюр “Кривой Джимми“ двадцатилетний пианист Дмитрий Яковлевич Покрасс и Анатолий Адольфович Д’Актиль (Френкель) в ознаменование освобождения города Первой Конной армией от белых написали “Марш Будённого“ (“Мы красная кавалерия“). Песня была представлена на рассмотрение Реввоенсовета Первой Конной. Новый марш понравился. Молодой музыкант был зачислен на должность “композитора Первой Конной армии“, а от К. Е. Ворошилова получил в подарок кожаную куртку» [2].
Все приведённые выше факты приводит в своём исследовании «Дмитрий Покрасс» М. Ф. Леонова, после чего утверждает, что они не подтверждаются документами Центрального государственного архива Советской армии и что ничего нет об этих событиях и в книге «Великий год. Дневник конармейца» (автор – бывший секретарь Реввоенсовета С. Н. Орловский, Москва, 1930 год). Возможно, пишет Леонова, в то время у Покрасса и зародился замысел новой песни; однако издана она была только в 1937 году [3].
Но идём дальше. Глава о «Становлении» завершается рассказом о Демьяне Бедном (одна страница) и Владимире Маяковском (три!). Опять же – мотив у автора книги сугубо краеведческий, а не поэтический.
Ну что ж, «становление» ростовской поэзии состоялось, и теперь читателей ждут зарисовки о поэтах советского периода. И здесь можно только сожалеть о досадных упущениях. Говоря об Анатолии Софронове (с. 60–63), как можно не упомянуть о его знаменитой песне «Шумел сурово Брянский лес» (музыка Сигизмунда Каца), первые такты музыки которой стали позывными брянского радио. Или ещё хотя бы о широко известной «Ах, эта красная рябина», коронным номером Нани Брегвадзе (кстати, музыку написал Семён Заславский, выпускник музыкального техникума в Ростове-на-Дону).
Ещё одни удивляющие страницы в книге посвящены «Донской лирической» песне (в которой есть такие слова: «На берег Дона, на ветку клёна, на твой заплаканный платок»). Песня эта дорога Антонине Поповой с детства, но всё дело в том, что авторы музыки и слов с Ростовом никак не связаны, «Дон» здесь выступает просто как тема. Это тоже – «ростовская поэзия»? Кстати, в тесте есть досадный момент: родители, пишет автор, не знали, что это «блатная» песня. Но ведь эту фразу нужно было бы как-то оговорить, а именно – сказать, что песня оказалась в репертуаре «подпольного» певца 60–70-х годов Аркадия Северного, приобретя «приблатнённое» звучание, и с его подачи в 80-е была записана ярким представителем «русского шансона» Михаилом Шуфутинским.
И ещё по поводу музыки. Три с половиной странички в книге посвящены Григорию Гридову (с. 104–107). Антонина Попова пишет, что песня «Мама», написанная Модестом Табачниковым на стихи Гридова, стала «первой известной песней композитора» (С. 106). Но у Табачникова в том же 1940 году (когда была записана «Мама») появились ещё две песни – специально для Клавдии Шульженко: имевший ещё больший успех «Дядя Ваня» (в позднейшем варианте – «Ах, Одесса, жемчужина у моря») и лирическое танго «Сочи», продержавшееся на эстраде вплоть до семидесятых. А среди известнейших песен самого Григория Гридова нельзя обойти вниманием романс «Стаканчики гранёные», ноты которого опубликованы в 1928 году, и пластинку, записанную перед самой войной и полюбившуюся на фронте – «Возвращение» («Иду по знакомой дорожке»), впоследствии напетой на пластинку и Клавдией Шульженко.
Вообще, логика автора часто вызывает вопросы. Вот, например, так завершается материал о Николае Скрёбове: «Благополучие – сомнительный критерий для судьбы поэта». К чему это сказано? Намёк на то, что у Скрёбова была неблагополучная судьба? Но судьба у него была вполне благополучной…
И, наконец, деликатный вопрос о «неполноте» материалов. Да, в начале книги мы об этом предупреждены. И всё же – если говорить о поэтах, связанных с Доном, то где Николай Туроверов? Где Нина Берберова? Александр Ревич? Борис Куликов? Игорь Халупский? Владимир Сидоров? Гарри Лебедев? Аршак Тер-Маркарьян? Пётр Вегин? Анатолий Гриценко? Почему о Елене Нестеровой – лишь беглое упоминание? Почему ни слова о «Заозёрной школе»? – а ведь, например, у Геннадия Жукова и Виталия Калашникова известность простирается далеко за рамки Ростова. Не говоря уже о поэте, теоретике русского верлибра Валентине Буриче, родившемся в Александровске-Грушевском. И неужто «современность» «ростовской поэзии» завершается именем Эдуарда Холодного? А ведь в Ростове и области, слава Богу, ещё живы и пишут Виктория Можаева, Валерий Рыльцов, Ольга Андреева, Александр Месропян, Александр Соболев, Нина Огнева, Виктор Шостко, Владимир Козлов, Виктор Петров… Вопросы очень важные – поскольку без этих имён «ростовскую ноту» в стихах поэтов, живущих или так или иначе тесно связанных с нашим краем, расслышать в полной мере невозможно.
Еще один заметный недостаток книги: опечатки. Само по себе это простительно: увы, без опечаток любому изданию, особенно в наше время, трудно обойтись. Но жаль, когда их замечаешь в фамилиях. Так, критик Лев Аннинский назван Анненским (С. 8), поэт Михаил Кульчицкий – Кульчинским, а поэт Борис Слуцкий – Э. Слуцким…
Да, книге остро не хватает редактора. Автору же – скромности: «Ростовская поэзия – истоки и современность» – подзаголовок чересчур самонадеянный.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Гурвич С. С. Из истории музыкальной жизни советского Ростова // Из музыкального прошлого. Вып. 2. М., 1965. С. 219.
2. Зильбербрандт М. И. Песня на эстраде // Русская советская эстрада. 1917–1929. М., 1976. С. 207–208.
3. Леонова М. Ф. Дмитрий Покрасс. М. : Советский композитор, 1981. С 23–24.